Неточные совпадения
Влас наземь опускается.
«Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь не скоро князюшка
Сойдет с коня
любимого!
С
тех пор, как слух прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату быть в горсти!..
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда,
то есть что Анна Аркадьевна,
любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Ему хотелось плакать над своим умирающим
любимым братом, и он должен был слушать и поддерживать разговор о
том, как он будет жить.
И смерть эта, которая тут, в этом
любимом брате, с просонков стонущем и безразлично по привычке призывавшем
то Бога,
то чорта, была совсем не так далека, как ему прежде казалось.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после
того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для
любимой женщины.
Там, где дело идет о десятках тысяч, он не считает, — говорила она с
тою радостно-хитрою улыбкой, с которою часто говорят женщины о тайных, ими одними открытых свойствах
любимого человека.
Кроме
того, в девочке всё было еще ожидания, а Сережа был уже почти человек, и
любимый человек; в нем уже боролись мысли, чувства; он понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его слова и взгляды.
Он уже забыл о минутном неприятном впечатлении и наедине с нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни на минуту не покидала его,
то, еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение близости к
любимой женщине.
Он не верил в
то, что
любимые им люди могут умереть, и в особенности в
то, что он сам умрет.
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же
то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и
любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то
того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и
любимое занятие при встрече с ним состояло в
том, чтобы шутить над ним.
В голосе, как и во взгляде, была мягкость и серьезность, подобная
той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных над одним
любимым делом.
Для других, она знала, он не представлялся жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на
любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе
то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом даже для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом.
Он ожидал, что сам испытает
то же чувство жалости к утрате
любимого брата и ужаса пред смертию, которое он испытал тогда, но только в большей степени.
С
той минуты, как при виде
любимого умирающего брата Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь
те новые, как он называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, — он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о
том, откуда, для чего, зачем и что она такое.
И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине у дочери, как она ни чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за себя и за мужа с
тех пор, как они отдали замуж последнюю
любимую дочь и гнездо семейное опустело.
Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в
том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как
любимого ребенка.
Весело!.. Да, я уже прошел
тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть
любимым, и
то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему
той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия
любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Так проводили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в конце нашей поэмы, выглянули для
того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно
любимого ими отечества, думающих не о
том, чтобы не делать дурного, а о
том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах
любимого существа,
тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились
любимые руки, быть может руки нянюшки,
те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел
ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на
любимое занятие, — верно?
Голоса плыли мимо окна камеры Клима, ласково гладя теплую тишину весенней ночи, щедро насыщая ее русской печалью,
любимой и прославленной за
то, что она смягчает сердце.
Самгин не успел протестовать против его самовольства, к
тому же оно не явилось новостью. Иван не впервые посылал Агафью за своим
любимым вином.
— А теперь вот, зачатый великими трудами
тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно,
любимую свою поговорку.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о
том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто
любимого пирожка не испечет ему.
Одевшись, сложив руки на руки, украшенные на этот раз старыми, дорогими перстнями, торжественной поступью вошла она в гостиную и, обрадовавшись, что увидела
любимое лицо доброй гостьи, чуть не испортила своей важности, но тотчас оправилась и стала серьезна.
Та тоже обрадовалась и проворно встала со стула и пошла ей навстречу.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к
любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с
тех пор и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
«Счастливое дитя! — думал Райский, — спит и в ученом сне своем не чует, что подле него эта
любимая им римская голова полна
тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей бессилен он преподать „образцы древних добродетелей“!»
Он рисует глаза кое-как, но заботится лишь о
том, чтобы в них повторились учительские точки, чтоб они смотрели точно живые. А не удастся, он бросит все, уныло облокотится на стол, склонит на локоть голову и оседлает своего
любимого коня, фантазию, или конь оседлает его, и мчится он в пространстве, среди своих миров и образов.
Не
то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до
того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии,
то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится
любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте,
то есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Все слилось в одну цель. Они, впрочем, и прежде были не так уж очень глупы, хотя их была
тьма тем и тысяча тысяч. Но были
любимые… Впрочем, не приводить же их здесь.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни
тот, ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о
том, как они рубят, о
том, как хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к
любимым своим разговорам на известную гадкую
тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил слушать.
Конечно, нужно иметь матросский желудок,
то есть нужен моцион матроса, чтобы переварить эти куски солонины и лук с вареною капустой —
любимое матросами и полезное на море блюдо.
Мы положили так: И. В. Фуругельм заговорит с Тихменевым о хозяйстве — это
любимая его
тема, а В. А. Корсаков и А. Е. Кроун в это время понесут корзину с углем.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми
любимый и сам всех любивший,
то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
Она в первую минуту вспомнила смутно о
том новом чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и
любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и вытекали из него.
И в его представлении происходило
то обычное явление, что давно не виденное лицо
любимого человека, сначала поразив
теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет
тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только
то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно
та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него,
любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.
Если любящий не может соединиться со своей
любимой, потому что они принадлежат к разным сословиям или слишком велико различие в их материальном положении и родители ставят непреодолимые препятствия,
то это может быть очень трагично, но это не есть выявление внутреннего трагизма человеческой жизни в чистом виде.
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать
любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в
том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
Правда и
то, что и пролитая кровь уже закричала в эту минуту об отмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю земную судьбу свою, он невольно должен был почувствовать и спросить себя в
то мгновение: «Что значит он и что может он значить теперь для нее, для этого
любимого им больше души своей существа, в сравнении с этим «прежним» и «бесспорным», покаявшимся и воротившимся к этой когда-то погубленной им женщине с новой любовью, с предложениями честными, с обетом возрожденной и уже счастливой жизни.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а
любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет,
то убьешь себя сам, а не выдержишь!
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с
любимою женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о
том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Мучился долго, но не
тем, а лишь сожалением, что убил
любимую женщину, что ее нет уже более, что, убив ее, убил любовь свою, тогда как огонь страсти оставался в крови его.
О чем думал он? Вероятно, о своей молодости, о
том, что он мог бы устроить свою жизнь иначе, о своих родных, о
любимой женщине, о жизни, проведенной в тайге, в одиночестве…
У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и
то любимых им посетителей — на путь истины.
Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между
тем любимые образы,
любимые лица, мертвые и живые, приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются; воображенье реет и носится, как птица, и все так ясно движется и стоит перед глазами.
То были раздольные, пространные, поемные, травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озёрец, ручейков, заводей, заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом
любимые места, подобные
тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять белых лебедей и серых утиц.